17 августа 2025
После отказа в регистрации мне и Виктору Бабарико казалось, что президентская кампания фактически подошла к концу. Светлана Тихановская к тому моменту не провела ни одного собственного митинга. Она не присутствовала даже на тех встречах с избирателями, которые организовывал Сергей. После ареста её мужа и ключевых членов его команды рассчитывать на то, что она сумеет самостоятельно организовать хотя бы одно публичное мероприятие, было тем более невозможно.
Всё шло по сценарию власти. Тогда мы ещё не знали, существовала ли какая-то договорённость с режимом, хотя подобные версии высказывались многими. Так, Денис Тихоненко прямо утверждал, что именно с этого момента, то есть после формальной регистрации, у Тихановской начинается сотрудничество с КГБ. Но в тот момент это оставалось лишь его мнением: видео с передачей Тихановской денег от высокопоставленного сотрудника спецслужб ещё не появилось.
В одном я не сомневался: кампанию нужно продолжать. Я видел, как мы «раскачали» людей. Я видел, сколько человек стало приходить на митинги, как нас с Вероникой встречали по всей Беларуси, как люди выстраивались в длинные очереди, чтобы удостоверить свои подписи, которые режим объявил недействительными. Люди явно хотели перемен.
Что оставалось делать в той ситуации? Иллюзий у меня не было: любое моё появление на публике означало бы неминуемый арест и тюремные стены. Исторический опыт подсказывал лишь два пути.
Первый — вооружённое сопротивление. Оно должно вызреть изнутри, как это происходило в Ливии или недавно в Сирии, но для того чтобы баланс сил сложился в пользу народа, необходима внешняя помощь, пусть и минимальная — оружием. Силовые структуры Каддафи или Асада казались всемогущими, но это касалось их поведения против безоружных граждан. Стоило появиться вооружённым группам, получившим оружие, — и вся их внешне несокрушимая конструкция моментально разрушалась. Без поддержки людей на поверку она оказывалась довольно трухлявой.
Конечно, бывали случаи, когда обходились и без внешней поддержки. Это происходило в условиях войны, когда межгосударственные противостояния приводили к вооружению народа, который при определённых обстоятельствах мог обернуть оружие против собственной власти. Так было в России и Германии в начале XX века. Либо тогда, когда война превращалась не в гражданскую, а в национально-освободительную борьбу. Но и там в руках национальных окраин оказывалось оружие, полученное от метрополии для ведения войны, которое позднее использовалось уже против неё самой. Так произошло в случае Финляндии и Польши против России, а также балканских стран в момент распада Австро-Венгрии.
Есть, правда, ещё и так называемые «преторианские мятежи», корни которых уходят в Древний Рим, когда элитная гвардия, созданная для охраны императоров, в какой-то момент сама решала их судьбу — свергала «неугодных» и возводила на трон новых правителей. Характерный недавний пример — мятеж Пригожина летом 2023 года. Формально вызванный конфликтом с военной бюрократией, он обладал потенциалом перерасти в куда более масштабное событие. У него были реальные возможности для взятия власти.
Когда армейские подразделения в Турции в 2016 году попытались сместить президента Эрдогана миллионы граждан вышли на улицы защищать демократически избранную власть. Именно это народное сопротивление оказалось решающим фактором. В России защищать Кремль не вышел никто: Пригожина остановил не народ, как в Турции, а дипломатические интриги и кулуарные сделки.
Ни один из этих факторов в Беларуси 2020 года не имел места.
Поэтому я избрал второй путь — использование остатков правового поля. Он напоминал игру с шулером, где правила менялись на ходу в пользу мошенника. Но только там сохранялось пространство для политического действия. Даже несовершенные, выхолощенные государственные институты при определённых обстоятельствах могли быть использованы для сохранения субъектности народа, для того чтобы удерживать людей в состоянии сопричастности. Этот путь позволял сохранять веру в возможность перемен или передать эту веру в будущем.
И я принял решение, которое позволило кампании не оборваться. Это стало возможным лишь через формально зарегистрированного кандидата — техническую фигуру, вокруг которой можно было продолжать движение. Именно так, как технического кандидата, воспринимал Светлану и её супруг Сергей: номинальную фигуру, недостойную даже появиться на собственных митингах. Я же решил поступить иначе — придать ей субъектность, дать возможность «выйти к людям».
Чтобы реализовать этот сценарий, я был вынужден покинуть свой дом, у которого постоянно дежурили сотрудники спецслужб, ожидавшие команды на мой арест, и перебраться к другу на дачу, в тридцати километрах от Минска. К этому решению меня подтолкнули несколько бесед, которые я провёл сразу после формального снятия меня с гонки.
В тот период я консультировал правительство Грузии по созданию законодательства для IT-сектора — фактически это был прототип белорусского Парка высоких технологий, модель которого я ранее помогал внедрять в Киргизстане и Узбекистане.
В Бишкеке проект даже назвали так же — Парк высоких технологий, и его драйвером стал энергичный предприниматель Азиз Абакиров. В Узбекистане же появились сразу два центра — Мирзо-Улугбекский инновационный хаб и «IT Park Uzbekistan». Их развитие обеспечили предприниматель Фарход Ибрагимов и министр цифровых технологий Шерзод Шерматов, выпускник Гарварда, создавший к тому времени узбекско-корейский университет в области информационных технологий INHA и давший проекту ключевую политическую поддержку.
В Грузии моим главным контактом был Вано Чхартишвили — талантливый бизнесмен, создатель свободной экономической зоны в Поти и бывший министр экономики. Семь лет при правлении Саакашвили он провёл в изгнании, пока к власти не пришёл Бидзина Иванишвили, чьим ближайшим соратником Вано Михайлович вскоре стал. У нас сложились тёплые дружеские отношения. И хотя в Тбилиси один за другим сменялись премьер-министры, я продолжал оставаться советником правительства, помогая привлекать в страну инвестиции и международные IT-компании.
Вано внимательно следил за событиями в Беларуси. Именно он сразу позвонил, когда меня сняли с дистанции. Сказал, что у него есть друг — «известный политолог из Казахстана», который хочет со мной поговорить. Представил его как Александра Антоновича (Машкевича), имя которого тогда мне ничего не говорило.
В трубке звучал уверенный, энергичный голос. Почти час он убеждал меня немедленно покинуть Беларусь. Я упирался. Я не сделал ничего противозаконного — разве что хотел для своей страны экономического процветания и международного признания. Для меня остаться в Беларуси и продолжать работать на её благо было не только политическим, но и нравственным выбором.
Я много раз имел возможность устроить свою жизнь за границей. После распада СССР я мог остаться в Финляндии, где тогда российские банки и компании искали специалистов со знанием финского языка. Я говорил по-фински свободно и был даже лично знаком с премьер-министром Хари Холкери. Для меня он стал примером подлинного лидера: именно он взял на себя ответственность за реформы после краха клиринговой системы платежей с СССР и сумел вывести страну на путь модернизации, превратив Финляндию всего лишь за одно десятилетие из «больного человека Европы» в мирового технологического лидера.
Президент Мауно Койвисто, хорошо известный в мире и обладавший всей полнотой власти, показал тогда иной тип лидерства — сознательно отказываясь от своих полномочий в пользу парламента и правительства, формируя традицию сильной парламентской демократии.
Не остался я и в США — хотя возможностей для этого было более чем достаточно. Джон Болтон пригласил меня — единственного иностранца — на свою инаугурацию и познакомил с генералом Колином Пауэллом, только что назначенному государственным секретарём. Иан Бреммер предлагал мне партнёрство в Eurasia Group. А сенатор Чак Грассли, нынешний президент Сената США, в Айове сказал мне прямо: «Скажи, что ты хочешь — и я дам тебе рекомендацию».
Я дружил с конгрессменом Питером Дойчем, через которого познакомился с Томом Лантошем — единственным в Конгрессе США депутатом, пережившим Холокост. Лантош сделал память о трагедии частью американской идентичности и напомнил миру о подвиге шведского дипломата Рауля Валленберга, которому, благодаря его усилиям, Конгресс присвоил почётное гражданство США — второму после Черчилля.
Но я выбрал другой путь: использовать полученные знания, опыт и контакты во благо Беларуси. Именно из этого выбора и вырос проект Парка высоких технологий.
Позднее я узнал, что Александр Машкевич, с которым мы встретились уже лично в Латвии, куда он прилетал по деловым вопросам, был вовсе не «политологом», как его мне тогда представил Вано, а казахским миллиардером, председателем Совета директоров Евразийского банка. Его ближайшим партнёром был Фаттах Шадиев, с которым я познакомился, когда консультировал правительство Узбекистана. Лишь после смерти Ислама Каримова он смог вернуться на родину: прежний президент страны не раз просил Назарбаева выдать Шадиева Ташкенту.
Александр Машкевич, к слову, сыграл в моей судьбе ещё одну важную роль — не только как человек, благодаря совету которого я сохранил свободу, но и как тот, кто оказал финансовую поддержку, заключив с моей компанией контракт на консалтинг по созданию интернет-магазина. Контракт, который он мог отдать кому угодно, для меня стал возможностью сохранить опору в момент, когда любая финансовая помощь имела значение. Это особенно контрастировало с поведением тех, кто когда-то благодаря мне построил успешный бизнес и заработал большие деньги, а в решающий момент оказался людьми мелкими и подлыми: настоящую поддержку, как оказалось, дают не те, кому ты помог, а те, кто умеет оставаться человеком.
Но поддержка друзей и партнёров за пределами Беларуси не решала главного — как продолжать кампанию внутри страны. Для людей было важно видеть не только надежду на будущее, но и конкретное продолжение борьбы здесь и сейчас. Они уже вышли на улицы, уже встали в длинные очереди к пикетам, уже рискнули поставить свои подписи — и, если бы всё закончилось на этом, энергия протеста превратилась бы в разочарование.
Именно тогда у меня возникла идея объединить усилия и создать то, что позже получит название «женское трио». На первый взгляд это казалось почти случайностью — в истории редко встречаются такие комбинации. Но на самом деле оно стало прямым следствием той ситуации, в которой мы оказались: мужчины были либо сняты с выборов, либо арестованы, а значит, формальное продолжение кампании оказалось возможно только через тех, кого власть допустила на дистанцию.
Вероника по моей просьбе организовыввает онлайн-встречу со Светланой Тихановской. На ней присутствовали двое её ближайших активистов: Мария Мороз, исполнявшая обязанности пресс-секретаря, и Олег Моисеев, совмещавший роли друга, помощника и охранника. Вскоре его, как и Марию, выдавят из так называемого "офиса", и он будет вынужден зарабатывать укладкой плитки в домах состоятельных литовцев. А их места займут те, кто в решающие дни предпочёл отсиживаться за пределами Беларуси.
Но это произойдёт позже — после того как Тихановская возьмёт деньги у белорусских спецслужб, уедет в Литву и сразу же разгонит всех, кто принимал участие в событиях мая–августа 2020 года внутри Беларуси. На смену активистам — тем, кто шёл за демократические преобразования по зову сердца, — придут профессиональные «грантососы» и наёмные работники, для которых политика — это зарплаты, гранты, хождение по офисам и поездки в заграничные турне.
Более того, чтобы сделать их послушными и управляемыми, их дополнительно повяжут так называемыми «договорами о неразглашении», которые у белорусов получат условное название «договоры о социальном рабстве» — потому что выражение любого собственного мнения, не согласованного предварительно с «офисом», будет караться штрафом в размере 30 тысяч евро - до чего не додумались даже люди Лукашенко. Это окончательно превратит политическое движение, которое мы сформировали в Беларуси, в коммерческую структуру — с контрактами и штрафами вместо солидарности и доверия.
Но всё это будет потом. А тогда, в июне 2020-го, ситуация выглядела иначе: мы видели растерянную, забитую, провинциальную женщину, без опыта, без команды, без ресурса для продолжения кампании. И именно поэтому мы предложили ей чёткую стратегию — единственную, которая могла удержать внимание общества.
Первое: никакой собственной позитивной программы. Лукашенко только и ждал повода выставить её смешной и некомпетентной. Стоило бы Светлане заговорить о промышленности, сельском хозяйстве или социальной политике — её бы тут же высмеяли как «домохозяйку, рассуждающую о вещах, в которых она ничего не понимает». В этом случае она выглядела бы ещё слабее, чем Татьяна Короткевич в 2015 году, которая, несмотря на скромные должности, всё же имела опыт работы в системе и представляла, как устроена система и работают бюрократические процедуры.
Второе: вся предвыборная программа должна сводиться к двум простым, но абсолютно ясным требованиям — освобождение всех политических заключённых и проведение через пять месяцев новых, свободных выборов с участием тех, кого Лукашенко арестовал или не допустил к кампании.
В этой логике оппонентом Лукашенко становилась не откровенно слабая кандидатура, не имеющая ни в одной стране шансов даже на избрание в сельсовет, а принципы, против которых практически невозможно бороться открыто. Его неуклюжие заявления о том, что «президентом надо родиться» или что «конституция Беларуси написана не под женщину», вызывали лишь насмешки и никак не могли конкурировать с идеей народного суверенитета и права на свободные выборы. Даже изощрённая пропаганда, умевшая раздувать любой персональный нарратив, оказалась бессильной против этой формулы.
Светлана с этой стратегией согласилась. Во-первых, потому что её муж сидел в тюрьме и надо было публично выступать за его освобождение; во-вторых, она понимала, что без нашей организационной помощи они не проведёт ни одного мероприятия с участием людей.
Реакция в моем штабе оказалась неоднозначной. Споры чуть не переросли в конфликт: часть команды категорически не хотела поддерживать «безработную домохозяйку». Но другая часть сочла аргументы убедительными и согласилась продолжить борьбу на основе предложенных принципов, понимая, что в случае успеха это открывало возможность для новой президентской кампании.
С Виктором Бабарико я был знаком лично. Однако после того как Виктора, его сына Эдуарда и ещё около пятнадцати сотрудников и топ-менеджеров Белгазпромбанка арестовали, обсудить эту идею я решил с Марией Колесниковой. Её видеообращение к чиновникам тогда произвело на меня сильное впечатление, и именно к ней я обратился с предложением объединить усилия для продолжения кампании.
Колесникова, не имевшая возможности проконсультироваться с Виктором, приняла решение продолжать кампанию и поддержать объединение. Это решение открывало путь к продолжению борьбы.
